Увижу ль я народ не угнетенный
И рабство падшее по манию царя?
восклицал Пушкин в одном из стихотворений, написанных в молодые годы («Деревня»). Но он не мог не видеть и отрицать, что между крестьянами и господами сплошь и рядом существовали такие тесные и нравственные узы, которые не могли не вызывать уважения. Для справедливой, всесторонней оценки истории крепостного права еще не настало время. Современникам реформы 19 февраля 1861 года трудно отрешиться от своего, несколько пристрастного взгляда на тот строй жизни, который был ею упразднен. Будущий историк крестьянского сословия отметит все, что было дурного в этом строе, но не скроет и того, что было в нем хорошего; а что в нем было и кое-что хорошее, вполне удовлетворявшее несложным потребностям стародавней жизни, - в этом нет никакого сомнения. Крепостное право потому оставило по себе такую печальную память, что оно, вследствие разных причин, продержалось слишком долго, затормозило развитие народной жизни и существовало многие годы уже в то время, когда большая часть помещиков, увлеченная внешностью и соблазном западно¬европейской цивилизации, перестала понимать своих «подвластных»[9]. Было, однако, время и бывали случаи, когда крепостное право не казалось обременительным и переносилось с легкостью и безропотно. Савельич, конечно, художественный вымысел Пушкина, но этот вымысел не имеет ничего общего с сочинительством. Он верно и прекрасно отразил в себе былую действительность, и историку крепостного права нельзя будет не считаться с ним. С каким бы ужасом и предубеждением он не говорил о крепостном праве, ему не удастся стушевать таких привлекательных явлений нашего прошлого, как Савельич. Савельич -это живая и ходячая апология старинных порядков и старинного склада жизни. Милый Савельич! Кому из нас не близок и не дорог он с раннего детства? Кто из нас не следил с участием и с улыбкой за всеми его по¬печениями о барском дитяти? Савельич, конечно, забавен, но он вселяет к себе глубокое уважение: и в его беззавет¬ной любви к Гриневым, особенно к своему питомцу, есть что-то невыразимо поэтичное и трогательное. Отбросьте в сто¬рону смешные черты Савельича, и пред вами предстанет величавый образ библейского Елиазара, которому Авраам вверил попечение о своем сыне Исааке.
Внутренний мир Савельича прост и несложен, но он озарен светом безхитростной и чистой души. Бедная деревен¬ская церковь, родное село, да барская усадьба, - вот что вос¬питало Савельича, вот чем он жил весь свой век. Не мудрствуя лукаво, не рассуждая о том, имеют ли помещики нравственное право владеть крепостными, он по-христиански нес выпавший на его долю жребий. Он родился и умер рабом, но не был рабом ленивым и лукавым; он служил своим господам не за страх, а за совесть, и не тяготился своим подневольным положением, ибо свободно подчинялся ему. В Савельиче нет и тени нравственного холопства. Несмотря на почтительный тон, которым он привык говорить со своими господами, Савельич держал себя по своему очень независимо и, конечно, был бы удивлен, если б ему сказали, что он несчастное существо, что он живет под страшным гнетом, и что ему было бы гораздо лучше скоротать свой век где-нибудь вдали от Гриневых. Порвать всякие связи между Савельичем и барскою усадьбой значило бы лишить его жизнь всякого смысла, ибо на семье Гриневых сосредоточились все его привязанности.
Пушкин ничего не сообщает о молодости Савельича, о том, как и почему он попал в дворню. Мы знаем только, что он был сначала стремянным, а потом, за трезвое поведение, был возведен в звание дядьки. Вероятно, Савельич был женат и рано овдовел и, не имея ни детей, ни родных, полюбил Петрушу Гринева со всею нежностью своего доброго, привязчивого сердца, которому необходимо было кого-нибудь любить. С тех пор, как Савельич стал в доме Гриневых своим человеком, у него уже не было интересов, своих печалей и радостей. Их горе стало его горем, их счастье - его счастьем. О себе Савельич не думал и не заботился. Все его мысли были направлены исключительно к тому, чтобы сохранить барское добро, отстоять барские инте¬ресы, оградить господ от какой-нибудь напасти. Попечения о господах наполняли всю жизнь Савельича, лежали в основе всех его действий и побуждений. Ради своих господ Савель¬ич всегда готов был претерпеть всевозможные лишения, а в случае надобности и самую смерть. Его самоотвержение не знало пределов и делало его безстрашным в виду самых грозных опасностей. Когда молодой Гринев дерется на дуэли, Савельич прибегает на место поединка, чтобы заслонить Петра Андреевича своею грудью от ударов Швабрина. Когда Пугачев отдает приказание вешать Гринева, и палачи уже приступают к исполнению своей обязанности, Савельич в изступлении предлагает свою шею в замен барской. Когда Гринев объявляет своему дядьке, что поедет в Белогорскую крепость для освобождения Марьи Ивановны, Савельич ни за что не соглашается остаться в Оренбурге, хотя и не питает надежды на благополучное возвращение из этого путешествия. Савельич охотно бросился бы в огонь и воду за своего молодого барина.
Привязанность к своему питомцу и ко всей семье Гриневых заслоняла в Савельиче все другие привязанности и стала для него своего рода религией. Он нимало не сомневался, что Пугачев бродяга и самозванец, но это не мешает ему кланяться Емельке в ноги и даже называть его государем для спасения барского «дитяти». Присягал ли Савельич мнимому императору Петру? Конечно, нет: он не решился бы поклясться в верности тому, кого он называл в глаза, но забывчивости, злодеем; но сознание верноподданнического долга не доходило в Савельиче до такой степени, чтобы возбуждать в нем героизм, который проявляют в минуту смерти капитан Миронов и его старый сослуживец Иван Игнатьевич, всенародно уличая Пугачева в самозванстве. Царица представлялась Савельичу чем-то далеким и туманным. Он, конечно, не усумнился бы по¬жертвовать собой для спасения Государыни, но тех понятий о чести, которыми жили его господа, он не понимал, и это постоянно порождает забавные столкновения между ним и его молодым барином. После проигрыша в Симбирском трактире Савельич, пораженный проигрышем Гринева, пресерьезно советует ему не платить долга. «Скажи, говорит он: «что родители тебе и играть-то, окромя как в орехи, запретили». «Что тебе стόит!» - восклицал Савельич, стоя перед Пугачевым и перед виселицей, когда самозванец только что отменил свой приказ о казни Гринева. «Не упрямься? Плюнь да поцелуй у злод... тьфу, у него ручку». Савельич совершенно не мог понять, почему Гринев, раскаиваясь в своем поведении в Симбирском трактире, считал необходимым рас¬платиться с Зуриным, и почему он предпочел бы самую лютую казнь целованию пугачевской руки. Соображения о чести, руководившие Гриневым, были недоступны для Савельича. В эпизоде с Зуриным он видел только потерю барских денег, а стоя перед виселицей, хлопотал лишь о том, чтобы избавить Гринева от петли. Благодаря своей непре¬станной заботливости о «барском дитяти», и о «барском добре», суетливый и упрямый Савельич не раз ставил своего госпо¬дина в рискованное положение и вредил ему. Окликнув его во время дуэли и заставив тем самым оглянуться, он дал возможность Швабрину нанести Гриневу предательский удар. Напоминая самозванцу о заячьем тулупе, Савельич мог на¬влечь его гнев на Гринева. Вообще, простодушный Савельич делал своему молодому барину столько же хлопот, как и услуг, и погубил бы его, не ведая о том, если бы Гринев имел малодушие и низость всегда и во всем слушать своего дядьку. К счастью для самого Савельича, Гринев был юно¬ша такого закала, что его нельзя было склонить к поступкам, несогласным с служебным долгом и дворянским достоинством. Гринев ценил в Савельиче преданность, не прочь был даже иногда следовать его советам, когда они того стоили, но прекрасно понимал, что между его понятиями и понятиями Са-вельича о чести лежала целая бездна, и жил своим умом. Бедный Савельич! Он и не подозревал, что некоторые из его советов могли покрыть «барское дитя» несмываемым позором, если бы оно не отвергало их с презрением. Простодушный и недалекий дядька считал бы за величайшее счастье оказать своему господину какую-нибудь крупную услугу, но это удалось ему только однажды, да и то случайно. Обратив на себя внимание Пугачева в то время, когда Гринева вели на смерть, он напомнил самозванцу своею особой о заячьем тулупе и единственно этим спас жизнь «дитяти». В том то именно и заключается всегдашний трагикомизм Савельича, что он действует обык¬новенно не впопад и достигает своих целей совсем не теми путями, на которые рассчитывает. Гринев умел ценить внутренние побуждения Савельича и был ему благодарен и за его попечения, и за его самоотвержение, и за его добрые намерения.
Ревнуя о благе своих господ, Савельич никогда не потакал им в тех случаях, когда они, по его мнению, по¬ступали не так, как следовало, и безбоязненно высказывал им в глаза свое мнение. Он часто ворчит на П.А. Гринева и разражается целым рядом упреков, когда тот возвращается в Симбирский трактир, едва держась на ногах; на требование денег для уплаты долга Савельич отвечает: «воля твоя, сударь, а денег я не выдам». Он затевает с Гриневым спор по поводу награждения вожатого деньгами и заячьим тулупом. Вообще, Савельич любил поспорить со¬ своим молодым господином. Той же системы он держался, по-видимому, хотя и не без некоторой робости, со старым Гриневым. На его грозное письмо по поводу дуэли Петра Андреевича, Савельич, не смотря на строгий приговор, про¬изнесенный Гриневым-отцом над поведением сына, отвечает: «теперь Петр Андреевич, слава Богу, здоров и про него, кроме хорошего, нечего и писать. А что с ним случи¬лась такая оказия, то быль молодцу не укор. Конь и о четырех ногах, да спотыкается». Ворчливость и упрямство Савельича не имеют и тени жесткости, когда дело идет о его господах. Он не способен на них сердиться и если, говорит иногда Гриневу резкие вещи, то не давая себе от¬чета в резкости своих слов. Савельич приходит в ярость, на какую только он способен при своей кротости и доброте, лишь тогда, когда он усматривает в ком-нибудь посяга¬тельство на барские интересы. Таких людей Савельич нена¬видит, как своих личных врагов, и не скупится в разговорах с ними и о них на самые энергические выражения. Зурин, обыгравший Гринева, оказывается у Савельича «разбойником», вожатый, которому Гринев задумал отдать заячий тулуп,- собакой и т. д. Вечно брюзжащий старик нико¬му, однако, не вселял страха и веры в твердость своего харак¬тера. Упрямый, но добрый Савельич сейчас же уступал «ди¬тяти», как только молодой человек принимал суровый и по¬велительный тон, и оказывался совершенно безсильным против его ласки и просьб. Человек незлопамятный от природы, Са¬вельич не мог никогда простить только тех, кого он считал барскими недоброжелателями и ревновал к своим господам. Нет ничего забавнее и трогательнее сильного предубеждения, не раз выражаемого Савельичем против проклятого мусье Бопре. Он склонен был приписывать ему все бедствия «дитяти»: он считал его виновником и симбирской попойки, и дуэли со Швабриным, и, вероятно, до конца дней своих не переставал повторять при воспоминании о Бопре: «И нужно было нанимать в дядьки басурмана? Как будто у барина не стало и своих людей?»
Тип таких слуг, как Савельич, принадлежит к вымершим типам. Нельзя не помянуть добром тех времен, когда Савельичи отнюдь не составляли исключительного явления. Савельич был не только слугой, дядькой и учителем Петра Андреевича Гринева (говорим учителем потому, что Гринев научился писать и читать у Савельича), но и его другом и наперсником. Он был его заступником и ходатаем перед стариком Гриневым, когда дело шло о Марье Ивановне. Он был посвящен в самые интимные подробности его жизни. «Капитанская дочка» заканчивается рассказом об оправдании Гринева и его вступлении в брак с Марьей Ивановной. Что сталось затем с Савельичем, в романе не говорится. Но у кого на этот счет могут быть малейшие сомнения? Кто и сам не догадается, что Савельич до самой смерти оставался близким к Петру Андреевичу и Марье Ивановне человеком и провел в почете и холе свои последние годы, пользуясь безусловным доверием и лаской своих молодых господ?
__________
Мосье Бопре отведены в «Капитанской дочке» всего полторы страницы. Но в нашей литературе нет более яркого и жизненного типа учителя и гувернера доброго старого времени. Пушкин не потому уделил Бопре так мало места в своем романе, что считал излишним обрисовать Бопре со всею ясностью. Все, что нужно было сказать о нем, сказано. При¬бавьте хоть одно слово, и характеристика легкомысленного француза будет испорчена.
Старый Гринев и не подозревал, в какое он ставит себя комичное положение, выписывая для сына наставника из Москвы, «вместе с годовым запасом вина и прованского масла» и возлагая на бывшего парикмахера и солдата обязан¬ность учить мальчика «всем наукам». О науках почтенный Андрей Петрович имел самое отдаленное представление и если пригласил к себе «каналью француза», то единственно потому, что на Руси начинало входить в моду вверять воспитание детей иностранцам и иностранкам. Бопре был представителем западноевропейской цивилизации в усадьбе Гринева. Неудивительно, что он не пленил ею Савельича. В семье Гриневых и среди той бытовой обстановки, в которой она жила, Бопре и все его безшабашные повадки должны были производить впечатление ни с чем несообразных скоморошеских диссонансов. К счастью для молодого Гринева, ему было всего 13-14 лет, когда он попал под надзор Бопре. В эти годы Бопре не мог заразить его своим безпутством; к тому же он и пробыл недолго при своем воспитаннике. Старый Гринев, долго не замечавший, что Бопре ничего не делает, скоро прогнал его, случайно убедившись в том. Европейская цивилизация пошиба Бопре не заразила юношу своим влиянием, и в этом заключалось его благополучие. Бопре передал ему те немногие знания, которыми сам обладал, и навсегда оставил в своем воспитанники несколько забавных воспоминаний о своей безпутной особе. И почем знать, может быть, эти воспоминания оказали Гриневу известную долю пользы, застраховав его от подобострастного отношения ко всему иноземному?
[1] Наглядный пример храбрости Андрея Петровича едва ли, впрочем, требующей доказательств, мы имеем в дополнении к ХIII главе «Ка¬питанской дочки», в том месте где описывается, как он ранит Швабрина.
– Сдаетесь ли? кричит Швабрин. Видите, через пять минут вас изжарят.
– Не сдадимся, злодей! отвечал ему батюшка твердым голосом. Бодрое лицо его, покрытое морщинами, оживлено было удивительно. Глаза сверкали из-под седых бровей. Обратясь ко мне, он сказал: «Теперь пора»!
Он отпер двери. Огонь ворвался и взвился по бревнам. Батюшка выстрелил, шагнул за пылающий порог и закричал: «За мной!» Я взял за руки матушку и Марью Ивановну и быстро вывел их на воздух. У порога лежал Швабрин, простреленный дряхлою рукой отца моего».
Мужественный и суровый Андрей Петрович, конечно, не мог отличаться чувствительностью и без малейшего волнения смотрел на страдания врага, сраженного его выстрелом. Романтически-рыцарские чувства его сына не были ему присущи, и он не боялся показать вид, что торжествует над уничижением и несчастием недруга, с которым бился по долгу присяги, защищая к тому же себя и свою семью.
«Проходя мимо Швабрина, Зурин остановился. «Это кто?» спросил он, глядя на раненого. «Это сам предводитель шайки», ответил мой отец с некоторою гордостью, обличающею старого воина. «Бог помог дряхлой руке моей наказать молодого злодея и отомстить ему за кровь моего сына».
[2] Старый Гринев так же серьезно относился к обязанностям помещика, как и к военной службе. Посвятив себя сельскому хозяйству, он занимался им с любовью, не упуская из виду ни одной мелочи, а не полагаясь на старосту. В дополнении к главе XIII «Капитанской дочки» Андрей Петрович, намекая на прочность своих построек, не без гордости говорит сыну: «не таковский я хозяин, чтоб можно была в амбары мои входить и выходить воровскими лазейками».
[3] Такого взгляда держались все лучшие дворяне и после освобождения от обязательной службы; считая свое сословие служилым, они находили недостойным себя и своих сыновей пользоваться предоставленным дворянам правом стоять в стороне от службы государству. В «Недоросле» Фонвизина Стародум говорит: «Если б так должность (то есть долг) исполняли, как об ней твердят, всякое состояние людей осталось бы при своем любочестии и было б совершенно счастливо. Дворянин, например, считал бы за первое бесчестье не делать ничего, когда есть ему столько дела: есть люди, которым помогать: есть отечество, которому служить. Тогда не было б таких дворян, которых благородство, можно сказать, погребено с их предками».
Стародум был убежден, что каждый дворянин обязан «служить отечеству», пока позволяют силы.
Стародум... Доброе мнение обо мне начальников и войска было лест¬ною наградой службы моей, как вдруг получил я известие, что граф, прежний мой знакомец, о котором я гнушался вспоминать, произведен чином, а обойден я,– я, лежавший тогда от ран в тяжкой болезни! Такое неправосудие растерзало мое сердце, и я тотчас взял отставку.
Правдин. Что ж бы иное и делать надлежало?
Стародум. Надлежало образумиться. Не умел я остеречься от первых движений раздраженного моего любочестия.
Правдин. Но разве дворянину не позволяется взять отставку ни и каком случае?
Стародум. В одном только: когда он внутренне удостоверен, что служба его отечеству прямой пользы не приносит. А! тогда поди.
Правдин. Вы даете чувствовать истинное существо должности дво¬рянина.
[4] Наставления старого Гринева, как и вся «Капитанская дочка», обличают в Пушкине глубокое понимание старинной русской жизни и начитанность в наших исторических памятниках. Они поразительно напоминают завещание известного русского ученого и общественного деятеля В. Н. Татищева, написанное им для сына и изданное под именем «Духовной Татищева» в 1773 году. В этом завещании Татищев советовал сыну соблюдать верность Государю, заботиться о государ¬ственной пользе и ревностно нести государственную службу. В исполнении этих правил он и полагал достоинство служилого человека. «Главное же повиновение, писал Татищев, собственно в том состоит, что ни от какой услуги, куда бы тебя не определили, не отрицайся, и ни на что сам не называйся, если хочешь быть в благополучии... и когда я оное сохранял совершенно, и в тягчайших трудностях благополучие видел; а когда чего прилежно искал или отрекался, всегда о том сожалел; равно ж и над другими слышал».
В данном случае В. Н. Татищев только повторял слова отца сво¬его, который, отправляя его с братом на войну в 1704 году, наказывал им накрепко, чтоб они ни от какого положенного на них дела не отрицались и ни на что сами не назывались». См. Нила Попова «В. Н. Татищев и его время», стр. 13–14 и 217 – «Духовная» Татищева, по всей вероятности, была хорошо известна Пушкину.
[5] «На службу не напрашивайся, от службы не отговаривайся», – это, пословица, в которой выразились житейская мудрость и нравственные воззрения нашего служилого сословия. Вторая половина этой пословицы, заключает косвенное порицание всякой попытки уклониться от службы, избегнуть сопряженных с нею тягостей и опасностей, первая сводится к совету не искушать Провидение, не играть жизнью, не выскакивать вперед, не обращать на себя искусственно внимания начальства и не возбуждать тем зависти и ненависти в товарищах. Посло¬вица, о которой идет речь, имеет несколько вариантов. В известном сборнике Даля «Пословицы русского народа» (изд. 2-е, I, 297) приводятся следующие три варианта ее: «На службу не напрашивайся (не накупайся), от службы не отпрашивайся» (не откупайся); «на службу не набивайся, а от службы не отрекайся»; «ни на службу вскачь, ни от службы прочь». К этому же разряду пословиц принадлежала и народная поговорка о найме рекрут: «Грешно чужою кровью откупаться».
[6] Кроме пословицы о чести, которую приводит Гринев, и ее варианта: «Береги честь с молоду, а здоровье под старость», есть еще несколько прекрасных русских пословиц о чести: «за честь (за стыд) голова гинет» (погибает); «за честь – хоть голову с плеч» (хоть голову снесть); «за совесть да за честь – хоть голову снесть». (Даль, I, 374).
[7] Петр Андреевич Гринев в самом начале своих записок гово¬рит: «Нас было девять человек детей. Все мои братья и сестры умерли в младенчестве». Отмечая эти подробности, Пушкин хотел быть верным действительности. Как известно, в старину смертность между детьми была ужасающая. Екатерина Великая не без наивности писала в своем «Наказе» (§ 256): «мужики большою частью имеют по двенад¬цати, пятнадцати и до двадцати детей из одного супружества; однако, редко и четвертая часть оных приходит в совершенный возраст. Чего для непременно должен тут быть какой-нибудь порок, или в пище, или в образе их жизни, или в воспитании, который причиняет гибель сей надежде государства». Явление, которое так поражало Импе¬ратрицу Екатерину среди крестьян, существовало в прежние времена, благодаря первобытному уходу за детьми, отсутствие врачебной помощи и другим причинам, и в дворянской среде.
[8] Отужинав у Аннушки, Петр Андреевич остался таким же чистым, неиспорченным юношей, каким выехал из родительского дома. Он был недалек от разврата в Белогорской крепости, после отказа Марьи Ивановны выйти за него замуж против воли его отца, но Пугачевщина спасла Петра Андреевича от нравственного падения. (См. окончание пятой главы).
[9] Прекрасную и безпристрастную оценку исторического значения крепостного права сделал до сих пор чуть ли не один Н.Я. Данилевский в конце Х-ой главы своей книги «Россия и Европа».
Публикацию, специально для Русской Народной Линии (по изданию: Черняев Н.И. «Капитанская дочка» Пушкина: Ист.-крит. этюд.- М.: Унив. тип., 1897.- 207, III с. (оттиск из: Русское обозрение.- 1897. -№№2-4, 8-12; 1898.- №8) подготовил (в сокращении) доктор исторических наук, профессор Харьковского национального университета имени В.Н. Каразина Александр Дмитриевич Каплин.
